On dit qu'en France le rapport à la langue est passionné. Mais il s'agit trop souvent de passions tristes. Ainsi, bon nombre des personnes prétendant défendre et aimer la langue française ne l'aiment guère : elles aiment leur propre élitisme, elles aiment une idée mythifiée de la langue, elles aiment avoir un rapport conservateur au passé et elles savourent le fait d'attaquer certaines cibles. Mais en réalité elles détestent la langue française. Celle-ci, telle qu'elle est parlée, écrite, interrogée, enrichie, malaxée, bref, telle qu'elle existe, dans son immense diversité, ne les intéresse pas. Ces gens aiment un français qui n'a souvent existé que dans leur imagination ; en parler n'est souvent qu'un prétexte pour mieux dénigrer le présent - qu'il s'agisse de l'état présent de la langue, ou bien de l'état présent de toute la société car, comme nous l'avons montré, le rapport au français est éminemment idéologique et politique. Quand on parle de langue, très souvent, on parle d'autre chose.

Считается, что французы очень трепетно относятся к родному языку. Вместе с тем совсем не редки случаи, когда этот так называемый трепет – не более, чем иллюзия. Очень многие из защитников и почитателей французского языка, какими они себя видят, по сути своей таковыми не являются. Им доставляет удовольствие считать себя хранителями, приверженцами прошлого, ощущая собственную незаурядность, но оберегают они не язык, а мифическую идею языка, упиваясь поиском очередной жертвы для осуждения. Правда в том, что такие люди ненавидят французский язык. Язык – то, как на нем говорят, пишут, думают, то, как он меняется и развивается, короче говоря, существует во всем своем безумном многообразии – все это мало их интересует. Тот язык, который они любят, живет лишь в их воображении, и как только где-нибудь заходит речь о французском языке, они используют это как повод для нападок на современное им состояние языка или общества в целом (как вы помните, во Франции язык тесно связан с идеологией и политикой. Таким образом, говоря о языке, мы одновременно имеем в виду и что-то другое).

Qu'est-ce donc qu'aimer la langue française ? Pour nous, ce n'est pas vraiment déployer toute son énergie à couvrir d'opprobre une personne qui ne sait pas qu'il y a deux « n » à « donner » mais un seul « n » à « donateur », ou une personne qui dit « j'ai parti » au lieu de « je suis partie ». Aimer la langue, c'est passer du temps à lire, parler, écrire et surtout s'interroger. C'est se demander pourquoi, dans le cas de « donner » et de « donateur » par exemple, deux mots de la même famille ont cette orthographe diffé­rente : il y a sûrement anguille sous roche... Se demander aussi d'où vient cette variation entre les auxiliaires « être » et « avoir ». Cela permettrait de découvrir avec jubilation que des formules telles que «j'ai parti», «j'ai descendu » sont moins des fautes que des variantes régionales qui portent la trace d'une nuance de sens ancienne, tout simplement perdue en bon français standard, mais qu'on retrouve par exemple dans la chanson traditionnelle Gentil coquelicot : « J'ai descendu dans mon jardin. » Derrière chaque variante dans la langue, il y a souvent une histoire à découvrir : parfois c'est une histoire prévisible, parfois une belle surprise. Se réfugier derrière une norme fixe et unique au nom du « bon français » relève de la facilité : cela revient à fermer les yeux sur les variations qui font la richesse de notre langue. Certes, se cramponner à une seule norme est une attitude qui peut sembler rassurante. Mais ce n'est pas comme cela que fonctionne notre langue. Ce n'est pas l'aimer que de la réduire à un parler unique, souvent fixé par des normes arbitraires et/ou politiques.

Нам, авторам этой книги, кажется, что любовь к французскому языку – это вовсе не о том, чтобы с усердием Сизифа указывать на ошибки всякому, кто не знает, что donner («давать; дарить») пишется с двумя n, тогда как donateur («даритель»), наоборот, с одной, или тем, кто говорит j'ai parti вместо je suis partie («я ушла»). Любить язык – значит читать на нем, писать, разговаривать, а самое главное – размышлять. Это также значит задаваться вопросами, вроде: почему в однокоренных словах donner («давать; дарить») и donateur («даритель») разное число букв n? Тут же явно что-то не так… Или как получилось, что одни глаголы спрягаются с avoir («иметь»), а другие – с être («быть»)? С восторгом было бы обнаружено, что сказать: j'ai parti («я ушел/ушла») или j'ai descendu («я спустился/спустилась») – значит употребить не столько ошибочный, сколько региональный вариант, несущий в себе частичку исконного значения, попросту утраченного литературным языком, но сохранившегося, например, в тексте традиционной французской песенки Gentil coquelicot («Добрый мак»): J'ai descendu dans mon jardin («Я спустилась в сад»). За каждым языковым вариантом нередко кроется своя история, иногда предсказуемая, а иногда очень неожиданная. Очень удобно прикрываться утвержденной однозначной нормой во имя сохранения «правильного французского языка»: это равносильно тому, чтобы вообще закрыть глаза на вариативность языка, в которой как раз и заключено все его богатство. Конечно, придерживаться единого стандарта, на первый взгляд, кажется наиболее надежным решением. Но язык так не работает. Загонять его в жесткие рамки единственно возможной нормы, зачастую избираемой произвольно и/или по определенным политическим мотивам – это не то, что можно назвать любовью.

Aimer le français implique de se poser des questions sur la langue mais aussi sur les discours qui la concernent et sur ceux qui sont tenus en son nom. Notre rapport aux autres et au monde social passe aussi par la langue. Le français a une histoire, et son histoire continue; les valeurs attachées à un mot ou une tournure peuvent changer selon les époques, les enjeux et les forces sociales en présence. À nous de nous demander quels sont les buts que nous voulons atteindre par notre langue.

Любить французский язык – значит не только искать ответы на вопросы о том, как он работает, но и подвергать сомнению взгляды тех, кто о нем говорит и действует в его интересах. Наши отношения с другими людьми и с миром также строятся посредством языка. У французского языка сложилась своя история, и она не заканчивается; под влиянием времени, социальных факторов и стоящих перед обществом вопросов могут изменяться закрепленные за словами и словосочетаниями значения. Наша задача – подумать, к чему мы хотим прийти с помощью нашего языка.

Mais accepter la diversité, les variations de la langue, ne serait-ce pas risquer l'éclatement, la fin de l'intercompréhension*, la division ? La question est d'importance. Un des grands atouts de la langue française est de pouvoir nous permettre de communiquer avec des locutrices et des locuteurs à travers le monde. De plus, l'enseignement de la langue implique bien un choix, même parmi des variations : qu'allons-nous enseigner ? Nous ne prétendons pas qu'il s'agit simplement de laisser chacun et chacune choisir librement : cette liberté totale n'en est pas une dans notre monde social où nous n'avons pas toutes et tous la même autorité et le même pouvoir. Il peut être nécessaire, dans certains cas, de choisir des normes. Mais, d'une part, il faut avoir conscience qu'il y aura toujours une concurrence entre plusieurs normes. D'autre part, il nous parait important de savoir pourquoi on les choisit, sur quels critères et dans quels buts, sans se cacher derrière un très abstrait et très commode « génie de la langue ». La question est encore une fois la construction d'un répertoire commun et la négociation de ce qui est souhaitable, tolérable et intolérable.

Но нет ли опасности в том, что признание вариативности естественным свойством языка обернется потерей взаимопонимания*, разобщенностью и даже распадом общества? Вопрос очень важный, ведь одно из главных достоинств французского языка – в том, что с его помощью мы можем общаться с носителями по всему миру. К тому же изучение языка уже предполагает выбор, даже среди возможных языковых форм: какие же из них следует учить? Мы не выступаем за то, чтобы дать каждому возможность делать в полной мере свободный выбор: такой тотальной свободы в нашем социуме существовать не может, так как не все из нас равны в полномочиях и авторитете. В некоторых случаях, действительно, бывает необходимо установить некий стандарт. Тем не менее, с одной стороны, нужно помнить, что, допуская несколько вариантов нормы, мы неизбежно столкнемся с их конкуренцией. С другой стороны, важно понимать, как, зачем и почему избираются именно такие, а не иные стандарты, не полагаясь на удобное абстрактное объяснение всего «гением языка». Итак, наша основная задача – создать общий набор языковых инструментов и договориться о том, какие из них будут предпочтительны, допустимы или же неприемлемы.

N'oublions pas par ailleurs que cette division existe déjà. Certes, le territoire national est francisé, et notre degré d'intercompréhension n'a rien à voir avec la situation au XVIIIe ou même au XIXe siècle. Mais nos manières d'écrire et de parler sont diverses. Introduire dans la norme cette notion de variation, ne serait-ce pas aussi courir le risque du nivèlement par le bas, du laxisme tous azimuts ? Il s'agit pour le coup d'une idée reçue. S'intéresser aux variations, c'est au contraire s'inté­resser au potentiel de la langue et à toutes ses subtilités. La richesse de la langue française vient précisément de son dynamisme, de sa malléabilité. Nous avons intérêt à nous défaire de notre habitude, tenace, d'associer toute évolution de la langue ou des discours sur la langue à une dégradation.

Прежде всего, следует помнить, что неоднородность языкового кода естественна для современного социума. Да, сегодня на французском языке говорят по всей территории страны, а уровень взаимопонимания несравнимо выше, чем то было в XVIII или даже в XIX веке. Но говорим и пишем мы все по-разному. Одно из распространенных заблуждений – уверенность в том, что если признать языковую вариативность нормой, это приведет к вседозволенности в выборе средств выражения и впоследствии к деградации языка. Между тем признавать допустимость вариаций – значит, наоборот, относиться к потенциалу языка, ко всем его тонкостям с участием. Богатство французского языка проистекает именно из его динамизма, его пластичности. В наших интересах как носителей – избавиться от застарелой привычки связывать любые изменения, происходящие в языке, а также развитие полемики о нем с его деградацией.

Revenons à l'exemple, si souvent objet de polémiques, de la grammaire scolaire, car celle-ci fait partie des discours sur la langue. Les propositions de réformes en grammaire sont généralement ambitieuses et exigeantes. Et pourtant, on les accuse systématiquement, avec une prévisibilité absurde, de nivèlement vers le bas. Un exemple concret ? La réforme, proposée par le Conseil national des programmes en 2016-2017, qui préconisait de réintroduire l'enseignement de la fonction de prédicat. Cette notion qui nous vient d'Aristote est plus solide et plus englobante que celle de verbe. La réforme préconisait d'enseigner d'abord le prédicat (exprimé souvent par un verbe et les compléments de verbe, mais pas toujours) et plus tard la notion de COD (complément d'objet direct) pour pouvoir ensuite aborder l'accord du participe passé. C'était une démarche ambitieuse, qui approchait les catégories de grammaire enseignées dans le secondaire de celles de la recherche linguistique, et qui voulait développer un rapport réflexif à la langue, pour que les élèves ne se contentent plus de coller, sans les comprendre, des étiquettes pas toujours adaptées sur des groupes de mots. O n aurait pu peut-être reprocher à cette réforme d'être trop ambitieuse. Or c est le contraire qui s'est produit : Michel Lussault, un géographe qui se trouvait être président du Conseil national des programmes, a été accusé d'être un « assassin de l'école » et d'inventer cette notion de prédicat par pur « pédagogisme » (citations rapportées dans Le Monde du 13 janvier 2017).

Обратимся к примеру уже рассмотренной нами в отдельной главе школьной грамматики, которая так часто становится предметом споров (и это тоже часть той самой полемики о языке). Как правило, проекты грамматических реформ отличаются смелостью и масштабностью. И тем не менее их систематически, с уже ставшей абсурдной предсказуемостью отклоняют, упрекая новаторов в попытке нивелировать язык в соответствии с языковым уровнем малообразованных слоев населения. Вспомнить хотя бы реформу, предложенную в 2016-2017 гг. Национальным советом по вопросам учебных программ. Суть реформы была в том, чтобы вернуть в курс языка изучение предикативной функции, понятие которой было впервые сформулировано Аристотелем, и имеет более фундаментальное и всеобъемлющее значение, чем понятие глагола. По мысли авторов проекта, сначала ученики должны изучать предикат (часто, но не всегда выраженный глаголом и дополнениями глагола), а затем – прямое дополнение, что, в свою очередь, позволит сделать логический переход к теме согласования причастия прошедшего времени. Такой нестандартный подход позволил бы связать грамматические категории, предлагаемые школьным учебником, с теми, какими их описывают лингвисты, а также привить ученикам, до сих пор вынужденным механически навешивать на группы слов не всегда предназначенные для них ярлыки, рефлексивное отношение к языку. Вероятно, авторов реформы могли бы упрекнуть в том, что их предложение слишком прогрессивно. Однако произошло то, чего никто не ожидал: Мишель Люссо, географ и по совместительству президент Национального совета по учебным программам был обвинен в том, что он намерен «уничтожить школу» и выдумал понятие предиката из этакого занудного «педагогизма» (цитаты приводятся по изданию газеты «Ле Монд» от 13 января 2017 г.).

Pédagogisme, démagogisme... Mais qui sont les vrais démagogues ? Sont-ce vraiment les personnes qui, comme nous, considèrent que le français doit appartenir à ceux et celles qui le pratiquent ? Les personnes qui œuvrent pour diffuser des outils et une réflexion linguistiques rigoureuses, qui veillent à enrichir les débats sur la langue et qui assument pleinement les liens entre prises de position sur la langue et prises de position citoyennes ? Ou bien plutôt ceux (et celles) qui, sous prétexte de purisme, de respect des règles, de respect du français prétendument éternel et immuable, assènent un discours de type « c'est comme ça et pas autrement », fermant la porte à toute réflexion, à toute véritable connaissance, à toute réelle complexité ?

Педагогизм, демагогии… кто же здесь настоящий демагог? Тот ли, кто, как и мы, считает, что французский язык должен принадлежать тем, кто на нем говорит? Тот, кто активно способствует популяризации точных лингвистических инструментов и идей, следит за ходом дискуссий о языке и осознает, что быть гражданином своей страны – значит брать ответственность за свой язык? Или, скорее, тот, кто под флагом пуризма, преклонения перед правилами и якобы вечным и незыблемым французским языком, твердит одно: «так сложилось и так будет», закрывая дверь перед любой работой мысли, любым истинным знанием, любой подлинной сложностью?

Même si les clivages en linguistique ne sont pas toujours là où on les attend, ce n'est pas un hasard si, au sujet de cette polémique, Libération a publié un long article pour détailler la notion de prédicat et sa puissance explicative, tandis que Figaro Vox et Le Point ont mis en scène un drapeau français en charpie, ont crié à la mort de l'école, et ont affirmé que la grammaire ne se négociait pas (Le Pointdu 30 juin 2018). Hurler à la mort de la langue, la mort de l'école, la mort de la République : cela semble parfois si évident qu'il n'est même pas nécessaire de justifier vraiment ces craintes. Pourtant, l'avenir de la langue française ne se résume pas à des catégories de grammaire ou aux points médians de l'écriture inclusive. Il se joue aussi dans les moyens alloués à l'école, à l'édition, à la culture d'expression française, en France et dans le monde. Bizarrement, on ne voit pas ces mêmes journaux, si soucieux de l'avenir du français, afficher un drapeau en berne lors de l'annonce de la suppression de postes dans l'Éducation nationale. On n'entend pas l'Académie française avertir de l'imminence d'un « péril mortel » lors, par exemple, de l'annonce, fin 2018, par le gouvernement d'Édouard Philippe d'une augmentation brutale et astronomique des frais d'inscription pour les étudiantes et les étudiants étrangers extra-européens... alors même que cette mesure risque de toucher en premier lieu les jeunes gens venus d'Afrique, dont les travaux permettent notamment de développer la francophonie universitaire.

Да, порой разногласия по вопросам языка возникают там, где их ждешь меньше всего, однако нельзя считать простым совпадением, что вслед за прениями об упомянутой реформе в «Либерасьон» вышла большая статья о предикате и его важности для понимания других грамматических категорий, а «Фигаро Вокс» и «Поэн» со скорбью заговорили о смерти французской школы, в один голос настаивая на том, что грамматика пересмотру не подлежит («Поэн», 30 июня 2018 г.). Пламенные пророчества о скорой кончине языка, школы, да и всей Французской Республики так прочно въелись в нашу жизнь, что какие-либо их подтверждения кажутся излишними. Между тем будущее французского языка – это не только ответ на вопрос, как решится судьба грамматических категорий и интерпункта инклюзивного письма; это еще и вопрос средств, которые пойдут на развитие школьного образования, издательского дела и франкоязычной культуры во Франции и во всем мире. Как ни странно, те же печатные издания, озабоченные будущим французского языка, не спешат так же рьяно освещать новость об упразднении ряда должностей в национальной системе образования. Да и Французская Академия почему-то не усмотрела никакой «смертельной угрозы» в резком повышении платы за обучение во Франции для студентов из неевропейских стран, о котором объявило правительство Эдуара Филиппа в конце 2018 года… И это несмотря на то, что эта мера должна была затронуть, в первую очередь, студентов из Африки, чьи научные исследования способствуют развитию университетского пространства в странах Франкофонии.

Si nous ne faisons généralement pas le lien entre ces mesures et la langue française, c'est parce que nous avons trop l'habitude d'entendre parler de « péril » à propos de n'importe quelle broutille, comme la suppression du mot « Mademoiselle » des formulaires administratifs, ou l'introduction plus tardive de l'apprentissage du passé simple dans le cursus scolaire, etc. Les cris d'alarme et de déploration s'accompagnent d'une mise en scène et d'un pathos si spectaculaires qu'ils obscurcissent nos capacités de réflexion. Un effet qui arrange bien celles et ceux qui ne veulent surtout pas que leur statut (contestable) d'« experts » soit remis en cause. Les cris d'alarme lancés par un petit cercle élitiste sont très efficaces pour dissuader le plus grand nombre de poser des questions, pour barrer finalement tout accès à la construction commune du savoir par la majorité. Il ne faudrait surtout pas, par exemple, que les locutrices et locuteurs du français se rendent compte qu'une institution comme l'Académie n'est pas légitime, peut se tromper ou dire d'énormes bourdes linguistiques. Il ne faudrait surtout pas que tous ces gens réalisent tout d'un coup que la langue leur appartient. Qui sait ce qu'une telle remise en question pourrait engendrer ? Une émancipation en appelle une autre...

Как правило, мы не усматриваем связи между принятием подобных мер и судьбой французского языка. Дело в том, что нам слишком часто приходится слушать заезженную пластинку о «грозящей опасности» по любому пустячному поводу, будь то упразднение слова «мадемуазель» в административных формулярах, перенос изучения простого прошедшего времени на более поздний срок и т. д. Полные надрыва и драматизма, подобные заявления преподносятся с таким пафосом и придыханием, что затуманивают здравый смысл. Для тех, кто не желает жертвовать своим (весьма сомнительным) статусом «эксперта», подобный эффект только на руку. Опасения, звучащие из уст немногочисленной элитарной группы, оказывают весьма значительное давление на большую часть людей, сводя на нет их желание задавать вопросы и, в конечном счете, отрезая доступ к всеобщему приобретению знаний. Ведь ни в коем случае нельзя допустить, чтобы носители французского языка знали, что деятельность такого института, как Французская Академия, не имеет законного основания, что члены Академии могут принимать ошибочные решения или своими высказываниями формировать превратное представление о языке. Нельзя, чтобы люди осознали, что французский язык принадлежит им, а не кому-то другому. Кто знает, к чему это может привести? За одной свободой последует другая…

Est-ce à dire que quiconque est attaché-e à l'orthographe actuelle, ou quiconque ressent un certain malaise à rationaliser l'accord du participe passé serait une ou un horrible réac ? Certainement pas. Toute remise en question peut effrayer, d'autant plus que nous n'avons pas l'habitude de remettre en question ce que nous croyons savoir sur la langue, précisément parce que l'histoire du français n'est pas ou peu enseignée, même quand on passe les concours d'enseignement en lettres ! Quand on a peiné pour passer des diplômes, acquérir (du moins, c'est que nous croyons...) certaines règles, on a acquis un capital scolaire et culturel. Ne pas vouloir remettre en cause ce que nous croyons savoir sur la langue peut être l'expression de la peur d'une dévalorisation de ce que nous avons acquis, la peur d'un déclassement social, voire d'une perte d'identité. D'autant plus que nous vivons dans un monde où ce qui relève de la culture et du savoir parait menacé, où les professions intellectuelles sont en effet soumises à une menace de déclassement social. Ce sont donc des sentiments qui sont tout à fait compréhensibles. Mais la peur ne doit pas nous paralyser et nous empêcher d'utiliser notre raison et notre sens critique. Nous devons chercher à distinguer ce qui relève de l'affectif, du politique, du linguistique. Cela nous permettra de comprendre diffé­remment, de manière plus constructive et davantage tournée vers l'avenir, ce que veut dire aimer notre langue, ce que veut dire se battre pour notre culture et pour notre école.

Означает ли это, что всякий, кто считает себя приверженцем действующей орфографии или испытывает противоречивые чувства по поводу идеи о рационализации согласования причастия прошедшего времени, прослывет неисправимым ретроградом? Конечно, нет. Вполне естественно, что перспектива изменения старых, знакомых порядков может быть пугающей. Мало где преподают историю французского языка – тем менее удивительно, что мы не привыкли сомневаться в том, что нам известно о нем, даже когда собираемся поступать на факультет гуманитарных наук. Получив наконец дипломы, мы выходим в мир, отягощенные образованием и культурным багажом (по крайней мере, так нам хочется думать). Мы боимся, что приобретенные нами знания утратят свою важность и ценность, боимся потерять свой социальный статус или даже самих себя – именно поэтому мы можем избегать пересматривать свои знания о языке. Это тем более соответствует действительности, если учесть, что мы живем в мире, где культура и знания, вполне вероятно, находятся под угрозой, а профессии умственного труда, действительно, могут обесцениться. Так что наши переживания абсолютно понятны. Но страх не должен парализовать нас, наш здравый смысл и способность критически мыслить. Мы должны учиться проводить грань между эмоциями, политикой и лингвистикой. Это позволит нам по-новому, более объективно и дальновидно взглянуть на то, что значит любить наш язык, что значит бороться за нашу культуру и образование.

Avoir l'ambition de se saisir de la langue française est une démarche exigeante. Mais c'est une exigence joyeuse. Le français est à nous ! Nous le partageons, nous le façonnons, nous décidons déjà de son avenir. Continuons, en connaissance de cause et en toute confiance.

Решиться понять, постигнуть французский язык – это ответственный шаг. Но это приятная ответственность. Французский язык принадлежит нам! Мы на нем говорим, творим его и уже сейчас определяем его дальнейшую судьбу. Давайте же продолжим это делать осознанно и уверенно.