Dans la chaleur suffocante du caboulot, l’homme s’entêtait, suant sang et eau, tous muscles tendus. De part et d’autre du guéridon de bois graisseux, deux bougies flambaient, dégoulinantes de cire. Encore un effort, et c’en serait fini. L’homme, un géant aux moustaches en guidon de vélo qui disait s’appeler Igor Ivanovitch Ivanenko, n’avait encore jamais trouvé son maître au bras de fer. Les épaules solidement charpentées, une face cuivrée plantée sur un cou de taureau, enveloppé dans une couverture noire censée remplacer le manteau d’astrakan qui, du temps de sa splendeur, ne le quittait jamais, ce Russe blanc ahanait et renâclait, lèvres serrées, les veines gonflées battant sur ses tempes. Elles étaient loin ses heures de gloire, lorsqu’il filait à cheval nuit et jour dans les plaines de l’Oural, de la mer de Kara jusqu’aux steppes du Kazakhstan, menant la lutte armée contre les troupes bolcheviques sous les ordres de Piotr Wrangel. À cette époque, il ne doutait de rien. Sur ses terres, il était le maître absolu, après Dieu.

В удушающей жаре паба, исходя кровавым потом и продолжая упорствовать, сидел человек. Каждая его мышца гудела напряжением. По обе стороны деревянного засаленного стола, оплывая, горели свечи. Еще усилие, и все будет кончено. Этот человек, великан с закрученными усами, назвавшийся Игорем Ивановичем Иваненко, в борьбе на руках еще не встречал себе равных. Ладно скроенные плечи, медного цвета лицо, мощная шея, а сверху — черное покрывало, заменившее каракулевое пальто, которое в пору былой славы своего хозяина не покидало его ни на минуту — таков был портрет этого человека, русского белогвардейца, который сейчас, сидя здесь, пыхтел и пыжился от усердия — губы его сжались в нитку, вены на висках вздулись. Давно прошли дни его величия, когда от зари до зари он скакал по долинам Урала, от Карского моря до степей Казахстана, ведя под командованием Петра Врангеля вооруженную борьбу с большевистскими войсками. В те времена сомнения не терзали его. Это были его земли, и он был единым властителем на них, после Бога.

Debout près de lui, déjà ivres morts, le galvanisant dans son effort par des vociférations et des jappements haineux, ses anciens compagnons d’armes suivaient le bras de fer avec passion. Lorsque celui qu’ils nommaient leur Baron noir prenait insensiblement l’avantage, ils exultaient. À la moindre marque de faiblesse, ils retenaient leur souffle, se signaient fébrilement, appelaient à leur aide tous les saints de la très grande Russie. Encore un effort, et c’en serait fini.

Рядом, уже мертвецки пьяные, но все еще на ногах, во все глаза следили за ходом поединка его бывшие товарищи по оружию, воплями и гиканьем придавая ему сил. Когда тот, кого они называли своим Черным Бароном, еле заметно вырывался вперед, они ликовали. При малейшем же проявлении слабости они затаивали дыхание, лихорадочно крестились и взывали ко всем святым, которые только имелись в великой России. Еще усилие, и все будет кончено.

Igor Ivanovitch Ivanenko, tout à la fois leur seigneur et leur démiurge, celui qui les avait sauvés des hordes écumantes des communistes et des soviets envahissant la Crimée en novembre 1920, faisant embarquer 146 000 hommes dont 70 000 soldats sur seulement 126 bateaux, cet homme-là ne pouvait pas perdre. Cela aurait submergé leur imagination. Dans les odeurs de friture, d’alcools aux origines douteuses, de l’urine dont on se soulageait directement contre le bois pourri du comptoir, dans les vapeurs d’ail et de tabac, pénétrés par les remugles de l’eau de Cologne bon marché dont les grues, les jeunesses à petits métiers et les putains s’aspergeaient de la tête aux pieds, le Baron noir ne pouvait leur faire cet affront de perdre, de rendre les armes, de baisser pavillon.

Игорь Иванович Иваненко, их командир и демиург, человек, который спас их от разъяренных полчищ коммунистов и советов, ворвавшихся в Крым, спас, уведя с собой 146 тысяч человек, из которых 70 тысяч — солдаты, и сумел перевезти их всех на 126 лодках... Нет, этот человек не мог проиграть. Это просто не умещалось в голове. Здесь, в этом кабаке, пропитанном запахами жареной пищи, алкоголя сомнительного происхождения, мочи, лившейся прямо на гнилое дерево прилавка, в парах чеснока и табака, отягченных зловонием дешевого одеколона, которым с ног до головы поливали себя продажные девки и кустари, из тех, что помоложе, Черный Барон не мог нанести им столь низкое оскорбление, сдавшись, признав себя побежденным.

Il y avait seulement cinq ans, cette bande de soiffards possédait des terres à ne plus savoir qu’en faire, des châteaux, des métairies, sans parler des armoiries ni des particules nobiliaires. Ils pénétraient à cheval dans toutes les églises de leurs provinces, pratiquaient le servage et le droit de cuissage de grand appétit, étaient parés des qualités de ducs, d’archiducs, de comtes ou de barons. Ils pataugeaient dans l’opulence, se baptisaient eux-mêmes diplomates, évêques, ambassadeurs ou consuls. Ils étaient l’orgueil, les fleurons de la très Russie.

Каких-то пять лет назад эти пьянчуги владели землями, хоть и не имели понятия, как ими владеть, замками, хуторами, не говоря уже о фамильных гербах и дворянских титулах. Они въезжали в церкви своих губерний верхом, с большой охотой пользовались правом первой ночи и трудом крепостных, и обладали достоинствами герцогов, эрцгерцогов, графов, баронов. Они упивались изобилием и величали себя дипломатами, епископами, послами и консулами. Они были славой и гордостью вечной России.

Aujourd’hui ? Ils n’étaient plus rien. Ou presque. Ils avaient été balayés par les bourrasques de l’Histoire, avaient perdu leurs titres et leurs privilèges. Après la fuite somme toute peu glorieuse par les cinq ports de Crimée, ils avaient fini par trouver refuge ici, à Paris, ou bien encore dans le nord et l’est de la France. Pour ne pas crever de faim, ils avaient dû se résoudre à rejoindre en silence la masse anonyme des prolétaires. Ils s’étaient faits chauffeurs de taxis, artistes peintres, maçons ou, pour les plus nombreux, ouvriers à la chaîne chez Renault ou Citroën. Lorsque la paye tombait, à la fin de chaque semaine, ils se précipitaient en bandes désordonnées dans tous les rades qui les acceptaient et buvaient le résultat de leur sueur jusqu’à la dernière goutte, jusqu’au dernier sou. Le plus souvent, la virée s’achevait dans les caniveaux ou sous les portes cochères. Se soutenant l’un l’autre, ils entonnaient des chants traditionnels, la poitrine subitement secouée de sanglots, les doigts serrés jusqu’à la douleur sur les goulots des bouteilles de blanche que, pour rien au monde, ils n’auraient accepté de lâcher.

А сегодня? Сегодня они были никем. Или почти никем. Все они лишились титулов и привилегий и были сметены ураганом истории. После, прямо скажем, бесславного побега через пять крымских портов, однт в конце концов нашли убежище здесь, в Париже, а иные — на севере и востоке Франции. Чтобы не передохнуть с голоду, им пришлось слиться с безликой массой пролетариев. Они сделались таксистами, малярами, каменщиками, но по большей части, рабочими заводов Рено и Ситроен. В конце рабочей недели им раздавали жалованье, и они беспорядочной гурьбой бросались во все кабаки, чьи двери были распахнуты, и пропивали то, что заработали собственным потом, до последней капли, до последнего гроша. Чаще всего гульба заканчивалась в канаве или под чьей-нибудь дверью. Сгрудившись, они затягивали старинные песни, время от времени внезапно содрогаясь от всхлипываний, а еще до боли в пальцах сжимали бутылки спиртного и не согласились бы разжать пальцы ни за какие сокровища мира.

Derrière son comptoir, caressant d’une main machinale son épagneul naturalisé en position d’arrêt sur son socle de bois, le gros Clovis, patron tout-puissant des lieux, appréciait la scène tout en tirant sur sa bouffarde. Dans le coin le plus sombre de son établissement, la partie de bras de fer s’était improvisée et il avait laissé faire. Les Russes blancs n’étaient tout compte fait pas de mauvais bougres. Grands buveurs, bons payeurs, l’alcool leur rendait la larme facile et lorsque, en proie à leurs souvenirs, ils s’abîmaient dans leur nostalgie, ils en devenaient touchants. Avec un sourire, le gros Clovis de Montmartre ficha sa pipe encore fumante dans la gueule de son chien et vérifia d’un coup d’œil discret la présence rassurante de sa barre à mine disposée sous la caisse. Ces grands gaillards barbus qui ne rêvaient que de retour triomphal dans la sainte patrie étaient francs du collier, il n’y avait rien à redire là-dessus. Tant qu’ils faisaient la noce et s’embourbaient dans des murgées où le rire le disputait à la rage, ils ne faisaient de mal à personne et c’était bon pour le commerce. En revanche, le taulier du Chien qui fume ne pouvait pas en dire autant sur le compte de l’adversaire d’un soir du Baron noir.

За прилавком, потягивая трубку и машинальным движением руки поглаживая чучело спаниеля, навечно замершего в стойке на своей деревянной подставке, смаковал происходящее здоровяк Кловис, самодержавный правитель «Курящей собаки». В самом темном углу его заведения шел поединок, и это он позволил ему состояться. Вообще-то эти русские белые были неплохими малыми. Пили много, деньгами не обижали. Выпивка делала их чувствительными; охваченные ностальгией, они предавались воспоминаниям и оттого становились трогательными. Улыбаясь, Кловис с Монмартра сунул еще дымившуюся трубку в собачью пасть и украдкой бросил взгляд под прилавок, с удовлетворением убедившись, что ломик, хранящийся там «на крайний случай», был на месте. Эти здоровые бородатые детины в простосердечии своем лелеяли лишь одну мечту – мечту о триумфальном возвращении на святую Родину – и в этом их нельзя было упрекнуть. Пока веселье продолжалось и их пьяное исступленное уживалось со смехом, они не причиняли вреда никому, а его, Кловиса, дело процветало. Однако, сказать того же о сегодняшнем противнике Черного Барона владелец «Курящей собаки» не мог.

Plutôt petit et râblé, avec une gueule de boxeur cabossé et une dégaine de poète qui peine à trouver ses rimes, il faisait partie d’une engeance que le gros Clovis craignait, de façon instinctive. Dans son pardessus de gros drap râpé jusqu’à la corde, avec sa large cravate froissée, ses pantalons trop courts et ses chaussures crottées, c’était un solitaire. Il était l’un de ces hommes que la Grande Guerre avait mâchonnés, leur broyant les nerfs, les rendant insensibles à tout, un de ces pauvres hères qui n’avaient pas le sou et que l’alcool ne parvenait même plus à saouler convenablement. Par le peintre Modi, un fameux client celui-là, le bistroquet avait appris qu’il se faisait appeler Cendrars, Blaise Cendrars. Et c’était tout. Des comme lui, Paris en regorgeait et il ne se passait pas un seul jour sans que les journaux ne rapportent quelques cas de suicides désespérés, parfois des assassinats commis pour un litron de rouge ou une carotte de tabac.

Невысокий и коренастый, с лицом видавшего виды боксера и нелепыми замашками поэта-неудачника, он был из того отродья, что внушало здоровяку Кловису необъяснимый страх. Заношенное до дыр пальто из толстого сукна, широкий мятый галстук, слишком короткие для его ног брюки и грязные туфли – все выдавало в нем волка-одиночку. Он был одним из тех, кого Великая Война разжевала, выжгла нервные окончания, сделав их нечувствительными к любому раздражению. Одним из тех горемык, что ходят без гроша в кармане и даже не могут надраться по-человечески. От художника Моди, почетного посетителя «Собаки», хозяин паба узнал, что человек называет себя Сандрар. Блез Сандрар. И больше ничего. Париж кишмя кишел подобными ему. Не проходило и дня, чтобы какая-нибудь газетенка не сообщила об очередном самоубийстве от безысходности, а то и об убийстве за литр красного или пачку табака.

Sans rien dire, l’homme était arrivé au Chien qui fume avec la fin du jour. Avant de pousser la porte du beuglant, il s’était immobilisé sous le crachin afin de compter ses quelques sous. Le front bas, il était allé s’asseoir dans ce coin de ténèbres, se contentant de commander un café qu’il avait bu à petites gorgées, ne s’interrompant que pour prendre des notes avec un bout de crayon minuscule sur un carnet pas plus grand qu’un paquet de gris. Lorsque les Russes blancs avaient débarqué en braillant, la panse déjà remplie d’eau-de-vie, il n’avait pas levé un sourcil et s’était contenté de racler du bout de sa cuillère la mélasse de sucre froid qui se figeait dans son mazagran de terre.

Не проронив ни единого слова, человек этот зашел в «Курящую собаку» под вечер. Прежде чем толкнуть скрипучую дверь, он остановился под моросью дождя, чтобы подсчитать свои гроши. Не поднимая головы, он прошел в затянутый мраком угол и, заказав всего лишь одну чашку кофе, цедил его мелкими глотками, прерываясь только лишь за тем, чтобы огрызком карандаша записать что-то в маленький, не больше пачки табака, блокнот. Когда в кабак с гвалтом и плещущимся внутри спиртным влетели русские, он и бровью не повел, а только принялся соскребать кончиком ложки холодную сладкую жижу, настывшую на дне чашки.

Au moment de quitter les lieux, il avait empilé près de la soucoupe quelques piécettes percées faisant le compte. Il aurait dû disparaître comme il était venu, une silhouette anonyme, pétrie de solitude, à laquelle personne ne prête la moindre attention.

Собравшись уходить, он сложил стопкой несколько дырявых монет, ровно столько, чтобы заплатить за кофе, и оставил их возле блюдца. Он должен был исчезнуть так же, как и появился: никому не известная, полная одиночества тень, до которой нет дела ни единой живой душе.